| *** |
Мегафон, прокатываясь мимо, повторял в …цатый:
- … Предупреждаем, что лица допустившие укрывательство также предстанут перед революционными трибуналами! Предупреждаем…
Гюйнц снял закипающий чайник, и непроизвольно передёрнул плечами. Не позавидуешь нынче преследуемым и загнанным.
Впрочем, ровно как раннее, ещё до позавчера, и тем кого угнетали, чьи жизни и судьбы буквально ни в грош не ставили и не ценили.
Вечная и перманентная история.
В достаточно бурной и дурной молодости Гюйнцу довелось видеть очень схожее в других, дальних землях. Потом долго, долго-долго снилось, перехватывало незабываемой чужой кровью, криками на чужом языке, запахами выстрелов, гари и трупов — никак не отпускало.
А позавчера вот взорвалось и тут.
Вполне ожидаемо взорвалось.
И как же всё-таки надеялось что обойдётся.
Слава небу, теперь Гюйнцу не за кого страшиться, кроме себя. В общем-то и не за что.
А всё равно жутковато. Против природы и инстинктов — плохо получается.
Наконец, мегафон отдалился в соседние кварталы.
Гюйнц налил крепкой душистой на полкружки заварочки, вздохнул, споткнулся в потёмках об кухонный порожек, и немножко улыбнулся — у него есть его рукопись, малоинтересные для социальных катаклизмов возраст и социальный статус, и нет тех за кого человеческое сердце трясётся гораздо больше чем за себя, и хрен с ней, с заоконной революцией — и не такое проносилось, вот сча сядет, хлебнёт, согреется, и добацает главу, хорошую и получающуюся главу.
Во входную дверь поскреблись.
И Гюйнц сразу снова передёрнулся. Он представлял и помнил как приклады врезаются в лица, и дома заполняются беспощадными, озлобленными силой и властью.
Но приклады не скребутся, а требовательно грохочут и выбивают.
Вспомнив и это, Гюйнц замер с ароматной чашкой.
Если скребутся и не приклады, он ведь запросто может не открывать. Надо лишь подождать замерев. Надо лишь не открыть. Лишь переждать. Лишь подчиниться, не сопротивляться природе и инстинктам.
Скрёб, скрёб… Скрёб.
У него рукопись. У него получающаяся и хорошая глава. Ему, слава небу, теперь не за кого страшиться, кроме себя!
За себя. За себя!
Скрёб, скрёб… Скрёб.
Надо лишь не открыть. Лишь переждать.
И мегафон вернулся.
- Предупреждаем!...
… до позавчера и тем кого угнетали, чьи жизни и судьбы буквально ни в грош не ставили, и не ценили!
Гюйнц отмер, опять споткнулся, и обжёгся выплеснувшись чаем.
И открыл.
- Впустите. Спрячьте. Прошу. Умоляю. Мне… совершенно не к кому.
И Гюйнц впустил.
Он не стал ничего спрашивать. Она не стала ничего рассказывать, только дрожала и затравленно дёргалась на любое его движение.
Гюйнц, сам удивившись, обнаружил вторую кружку. Даже не треснутую, не сколотую.
- В холодильнике и на плите должно быть и что пожевать. Правда… не богато.
На «не богато» она среагировала, как разрыдалась, и, одновременно, как вскинувшись вцепиться в последнем отчаянном броске.
Юная, почти девочка.
Почти зверёк.
Кажется, он мельком её видел — то ли выходящей где-то здесь из роскошного авто, то ли по визору.
Мегафон приблизился и забубнил в очередной.
- Меня… попытался… защитить… один… из... всех... Тимчик… Неделю… назад… просил… у… отца… повышения… Отец… наорал… Тимчик… не побоялся… ос-тальные… разбежались… К-ррысы… А… Тимчик… не побоялся… рассказывал… что… гвард-сержант… Сначала… не побоялся… пока… не стали… бить… Так… били… Так… били… Убивали.
Гюйнц не перебивал.
Прислушивался к за окном.
Заставил стекло скукоженной испачканной фанеркой.
Ещё раз согрел чайник.
И пробовал сообразить что и как дальше.
Соображалось рвано; надо переодеть — во что?... Ясно, что не во что… Шея, руки, лицо, маникюр — пемзой что ли? а есть ли у него пемза? — дурацкое, смешное, откуда то из детства название… Ацетоном? … керосином? и лицо — ацетоном?... Звонить никому нельзя… Да и кому в принципе?... Разве, Яку?... Или и Яку уже нельзя?... Выходить из дома самому… а придётся… Кто у него соседи и вокруг?! — пропасть, абсолютно ведь не знает кто… Кормить чем?... И на что?...
- Мне… до завтра… Завтра обязательно войдут карабинеры, жандармы. Обязательно. Да?... Конечно, да. Сброд. Быдло и сволочи. Сволочи и быдло! Вешать.
Гюйнц кивал и курил. Курил и кивал.
Она морщилась непривычному дешёвому дыму, более менее отошла, и не доверяла.
… А если обнаружат?
- Вам надо поспать.
Она мгновенно напряглась.
- Нет. Мне до завтра. До утра. Я вытерплю.
- Дело ваше. Но я пойду, приготовлю.
… На чердаке?... Но не в подполе же — закоченеет, да и чёрти чего у него в подполе.
- Вам выплатят вознаграждение. Огромное вознаграждение… Слово. Не отходите от меня. Я боюсь… и что выдадите.
- Зачем мне тогда было вас впускать?
- Всё равно не отходите.
Юная, почти девочка.
Почти зверёк.
Наверное, красивая.
Наверное, не злая. Была.
С улицы раскололось звоном и выстрелами.
По кружкам отразились всполохи.
Гюйнц выцепил взглядом кочергу. Усмехнулся нелепости.
- Вы тоже… за них? не за нас же?... Тоже типа бедный и угнетённый?
- Не тревожьтесь. Бедный, да. Но у меня рукопись. Две кружки. И малоинтересные для социальных катаклизмов возраст и социальный статус. И типа память.
Карабинеры и жандармерия вошли в полдень. В полдень послезавтра.
Вешали.
Гюйнцу удалось укрыть, и — пемзой, и переодеть — и Як не изменился, не скурвился, отозвался и привёз шмотки дочки и деньги, и Гюйнцу удалось разглядеть что — действительно симпатичная.
И цепкая соседка не донесла.
И у Гюйнца получилось закончить хорошую и получившуюся главу. Увы, с банальным, излишне пафосным названием.
- … Простите… не понял, вашбродь?
Бравый полковник недобро прищурился.
- Всё вы поняли, поручик. Взять, и — в карьер.
- Но… он же…
- Вот именно. И не стройте из себя курсистку! Вы хотите чтобы взбунтовавшиеся скоты-гегемоны запомнили мою племянницу в тряпье и в керосине? и чтобы среди них сохранилась и распространилась сентиментальная история о гуманности и внеклассовой человечности?... Дьявольщина!!! Члена собачьего! На войне как на войне. Пора бы усвоить.
- Слушаюсь!
Возле опрокинутого чайника, и легко вырванной кочерги, валялись листы. Поверху, с банально пафосно названной главой — «И воздастся вам».
(zestanoyjoker) 21 октября 2009 года |
| --- |
|
|